«Отключите мобильники», – произносит доброжелательный мужской голос за сценой. Перед зрителями – длинный дубовый стол под слегка сбившейся черной скатертью, несколько тяжелых стульев.
По углам сцены – имитация дорожной заставы, дежурные чиновники в зеленых мундирах стоят на страже. Где же пирующие? Вместо них из боковой кулисы выходит… Пушкин (арт. Олег Марковкин). Он хорошо узнаваем: шапка курчавых волос под цилиндром, крылатка, бакенбарды. Только высокий какой-то. Пушкин долго цитатами из собственных писем убеждает чиновников пропустить его, но они отказывают, ссылаясь на холеру. Так начинается спектакль «Пушкин. Любовь. Чума» в Смоленском Камерном театре. Спектакль поставил студент РУТИ (ГИТИС) Илья Леонов, это его дипломная работа.
Вокруг сюжетных мотивов коротеньких драматических сцен «Пира во время чумы», создававшихся Пушкиным в период вынужденного пребывания в Болдине знаменитой «болдинской осенью» 1830 года, громоздится сюжет, придуманный специально для спектакля режиссером. Пушкинские письма и стихи, тексты Боккаччо и Вильсона включаются в спектакль и образуют новый сюжет.
После вступления, аргументирующего невозможность оставить в холерную осень Болдино, Пушкин, как ему и положено, погружается в творчество. Он не только сидит в узнаваемой позе за низеньким столом с гусиным пером в руках, но иногда встает, прохаживается, декламирует свои стихи и письма. И поза похожая, и бакенбарды, и все-все, однако стихи свои и письма Пушкин читает как-то… не очень хорошо. Конечно, мы отдаем себе отчет, что так, как настоящий Пушкин, ни один актер не прочитает, но все же…
Меж тем обстановка сгущается. На сцену выкатывают огромную маску Чумы. И Смерть является в образе мужчины (арт. Андрей Аббасов) высокого роста с закрытым лицом, в закрытой одежде. Пушкин же читает написанное в Болдине стихотворение «Заклинание», обращенное к умершей возлюбленной: «Явись, возлюбленная тень!»
И она является. Прекрасная и печальная Девушка (арт. Ксения Вишнякова) в светлом, солнечном платье подходит к ничуть не испугавшемуся поэту, вместе они делают несколько шагов, а потом ее берет за руку Смерть, поэт же (нам показалось, как-то равнодушно) отходит в сторону.
Намеренно неоконченные, не имеющие четкого финала драматические сцены Пушкина «Пир во время чумы» в спектакле значительно переосмысляются.
Как нас и предупредил Голос в начале спектакля, здесь смешиваются пушкинские мотивы с мотивами Вильсона, английского поэта, которого Пушкин так неточно переводил. И все это додумывается и завершается режиссером…
Кстати, тот, длинный, похожий на Пушкина, с бакенбардами и гусиным пером, назван в программке Автором…
Но в названии есть «Пушкин», и мы ищем, ищем его в продолжение всего спектакля. Вот он сидит в пушкинской позе, со своим пером… Разве он «Автор»? Он говорит пушкинскими цитатами, у него «болдинская осень», он творит…
И черная скатерть на длинном столе сменяется красной, ставят фрукты, наливают вино в бокалы. Компания из четырех человек пирует за столом. Эту великолепную четверку зовут, как и у Пушкина, – Председатель (Вальсингам), Молодой человек (Эдвард), Мэри Грэй и Луиза. Их роли исполняют соответственно артисты Николай Фарносов, Александр Иванов, Илона Егорова и Татьяна Михальченко. Все они молоды, пластичны, обладают прекрасной прыгучестью, высоко поднимают ноги в танце, легко вспрыгивают на стол и вообще демонстрируют разврат и упадок нравов. Все четверо носят уродливые маски в виде покрывшей лицо коросты, символизирующей Чуму. Это подчеркнутое искажение человеческого – не из Пушкина. В речи пирующих режиссер щедро вставляет строфы Вильсона.
Нет, сюжет драматической поэмы Вильсона не включен в спектакль. Включены лишь отдельные описания. Это изображения ужасов Чумы и разврата, разложения горожан под влиянием страха, в ожидании неминуемой страшной смерти. После подробного и натуралистического описания отвратительных проявлений болезни (кажется, из Боккаччо) следуют строфы о моральном упадке горожан: близкие легко забывают друг друга, люди полны ненависти, человеческое исчезает…
И тут контрастом врывается песня Мэри. Блондинка Мэри (арт. Илона Егорова) снимает свою уродливую маску на время исполнения песни. Названная Вильсоном «проституткой», здесь она милая и очень-очень грустная девушка – как у Пушкина. Ее печальная песня странно контрастирует с только что рассказанным.
Считается, что эта песня написана Пушкиным практически без опоры на текст Вильсона. В вильсоновском «Чумном городе» тема верности влюбленных и их встречи после смерти на небесах тоже очень важна, однако там нет такой щемящей лирической ноты, как в пушкинской «песни Мэри»: «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах».
Второе важное отступление Пушкина от Вильсона – гимн Председателя, Вальсингама. У Вильсона это – гимн Чуме. Вильсоновский Вальсингам, председательствующий на пире, сильный человек, склоняется пред Чумой, выражает восхищение ее безжалостным воздействием, ее неумолимой жестокостью.
Иной гимн поет пушкинский Вальсингам. Его «Восславим царствие Чумы» приобретает совершенно другой смысл: «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане…»
Пушкинский Председатель отнюдь не склоняется пред Чумой, он восхваляет ее за возможность рассмеяться ей в лицо, проявить к ней презрение. «Дуновение Чумы» дает человеку шанс обнаружить свою силу, схлестнуться с ней, осознать и продемонстрировать, что Человеческое выше Чумного: «Нам не страшна могилы тьма, Нас не смутит твое призванье!»
Человеческое, по Пушкину, проявляется в верности дружбе, в верности любви. Пирующие собрались, потому что не боятся Чумы. Дружеское и любовное общение у Пушкина – это и есть противостояние Чуме!
Именно так понимали поэта Булгаков и Пастернак, чьи герои, подобно пушкинскому Вальсингаму, поют гимн дружбе и любви в чумных обстоятельствах петлюровщины («Белая гвардия» Булгакова) или сталинских репрессий («Лето» Пастернака).
Близкое к пушкинскому отношение к чуме-фашизму, к смерти сквозит в «Василии Теркине» Твардовского: «И хотя бы плюнь ей в морду, если все пришло к концу».
Соединив Вильсона и Пушкина, режиссер сделал конгломерат из двух (не противоположных, но все же разных) мировоззрений. У Вильсона все доведено до логического конца: Чума развращает, люди, ужаснувшись, покоряются ей и начинают вести себя безнравственно. Однако отдельные светлые личности и в обстоятельствах чумы продолжают проявлять христианские чувства. Правда – за ними. Человек должен противостоять чуме, сохраняя христианские добродетели.
Из трехактной драматической поэмы Вильсона Пушкин переложил только одну сцену первого акта – сцену пира в чумном городе. У Вильсона пирующие – отрицательные персонажи, сдавшиеся Чуме. Погрузившись в отчаянье, они забыли о добродетелях, о человеческих чувствах, предались в последние часы жизни разврату. Их с христианских позиций стыдит Священник.
У Пушкина иное: пирующие собрались, чтобы противопоставить себя Чуме. Их упоенье – это упоенье боя. «У бездны мрачной на краю» они присягают на верность дружескому и любовному общению. В «аравийском урагане» они не сломлены, они презирают губящую человечество мрачную силу.
В спектакле это пушкинское «великолепное презренье» к Чуме странным образом смазано. Пирующие провозглашают пушкинские монологи о верности и бесстрашии в чумных обстоятельствах и одновременно смакуют рассказы о всеобщем страхе, о безнравственности, охватившей город, о капитуляции перед Чумой, как бы разделяя эти городские настроения. Вальсингаму на его прекрасный (пушкинский в самом высоком смысле – пушкинский по всему!) монолог возражает… Пушкин.
Да-да, этот длинный, с бакенбардами и гусиным пером, якобы Автор (но постоянно намекающий, подмигивающий всем своим видом, что он Пушкин) произносит текст, который в пушкинских (как, впрочем, и в вильсоновских) сценах отдан Священнику.
Пушкинские сцены не имеют жесткого финала. После ухода Священника «Председатель погружается в глубокую задумчивость». Надо полагать, он думает о двух путях противостояния Чуме: о сохранении покорности и верности христианским добродетелям и о бунте отчаяния – о попытке «плюнуть в морду» на краю гибели.
У Вильсона финал однозначен: покорность судьбе при верности «чувствам добрым».
Что же демонстрирует нам спектакль, попытавшийся соединить эти две точки зрения?
Скатерть на длинном столе в третий раз сменяется – на этот раз она белая. К Пушкину, смирно сидящему в своем углу с гусиным пером в руках, приближается Смерть.
«Наше все» не без испуга (что естественно) вскакивает и забивается в угол. Но перо по-прежнему крепко держит в руке! Смерть, оглядев его, отступает – время поэта еще не пришло, он может идти куда хочет, то есть, конечно, к невесте.
И тут опять появляется Она, печальная девушка в сияющем солнечном платье. По длинному столу проходит она к поэту. И опять бесстрашно поэт берет ее за руку. И они идут вдвоем, идут… Но Смерть неумолимо уводит девушку от поэта. И он (опять как-то, мне показалось, равнодушно) провожает ее взглядом. А потом распахивает запасную дверь Камерного театра (благо в нашем театре она рядом со сценой), и в затемненный зал врываются яркий свет и гул весенней улицы. И поэт выбегает в распахнутую дверь, туда, к жизни, к солнцу.
И все.
